Предлагаемая читателям беседа с Владимиром Мартыновым записана незадолго до юбилейного дня рождения. Редакция пользуется случаем, чтобы поздравить его и пожелать ему здоровья, счастья, успешного осуществления новых замыслов.

— На одном из ваших авторских фестивалей, организуемых Центром «Дом», исполнялась знаковая вещь – «Переписка» для двух роялей (1985). В самом конце в живое музицирование включилась фонограмма начала 80-х, на которой мелодия «Переписки» записана с характерным электронным саундом рок-группы «Форпост». Этот сюрприз-письмо из прошлых лет внес ощутимую ностальгическую ноту. Чем дорога вам эта запись 80-х годов?

— Дорого само время. Любая отсылка к тому времени дорога. Тогда многое казалось возможным. Мы питали много иллюзий. Казалось, что рок – своего рода мессия. Что он может спасти музыку. И не только музыку, но и жизнь. Все тогда было наивно. Жалко, что это оказалось так. Хорошо, если бы стало реальным. Но в 80-е годы выяснилось, что наши ожидания не оправдались, к сожалению.

— У вас были студийные работы в альбоме «Метаморфозы»: «Летний канон» XII века, Бах, Дебюсси, Монтеверди и др., выполненные на «Synthi-100». Сегодня это делается сплошь и рядом. Что Вы сегодня думаете об электронных обработках классики?

— Электроника таит в себе неограниченные возможности для игры со старой европейской музыкой и с музыкой восточной. Здесь только одни положительные соображения могут быть. Почему бы не взять и не сыграть, допустим, Бранденбургский концерт самому и вот так бы его разукрасить: хор ему подбавить, индийский ситар, массу всякого другого. Это данность чисто постмодернистская. Но здесь очень легко впасть в порок эклектики – такая опасность подстерегает на пути к синтезу. Насколько синтез может быть осуществим? Люди думают, что приближаются именно к нему, а на выходе получается эклектика.

— После электроники Вы повернули к знаменному распеву, к минимализму. Ограничили себя семью нотами и вокалом a cappella. Считаете, что для вас, чем меньше возможностей, тем лучше. Можете пояснить?

— Всякая свобода начинается с введения каких-то ограничений. Создание ограничений и их преодоление – это самое интересное. Та же шахматная доска 8 на 8. А в электронике получается, что это такая игра в шахматы, где количество полей не регламентировано. Поэтому я перестал заниматься ЭМ – здесь безграничные возможности, что становится неинтересно. Безграничность неинтересна. В чем тупик постмодернизма, понятого традиционным образом? В том, что это бесконечный и бессмысленный лабиринт. И никакой телеологии и целеполагания там не может быть. Электроника, имевшая место в 60-е годы, у Штокхаузена, – не та, с которой мы имеем дело сейчас. Сегодня мы имеем дело в основном с прикладной электроникой. Она идет по сэмплерному пути, по пути воссоздания наличествующих тембров. Сейчас никого не интересует создание каких-то новых тембров, новых электронных структур. В 60-е был прорыв в совершенно другую область, отличную от той, где находилась классическая музыка или поп-музыка. А сейчас выясняется, что просто очень удобно иметь огромное количество библиотек сэмплов, где есть все индийские ситары и таблы, фантастические наборы ударных – африканских, азиатских, все хоры. Сейчас можно воссоздавать даже исполнительские манеры, Гидона Кремера, например. Электроника теперь занимается совсем не тем, для чего она в свое время рождалась.

— Но вы весьма успешно используете электронику в музыке к фильмам «Ломоносов», «Николай Вавилов». Это мастерские работы. Редко можно услышать такую изысканную электронную звучность.

— Не использовать ее невозможно, в том числе и в кино. Без этого сейчас функционирование музыки невозможно. Раньше в 60-70-е годы электроника…